Перейти к содержимому

«СЛУШАЙ, ИЗРАИЛЬ!»

Семен Винокур

В 1996 году я решил уволиться с телевидения. Это был мой последний рабочий день. Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате кто-то мычит.
Тут повар прерывается и кричит в стену: — Папа, они тебя все равно снимать не будут!
Мычание прекращается.
Я спрашиваю: — А зачем ему сниматься, вашему папе?
— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар. — Может, сделаете вид? – Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…
— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва… Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)

Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару: — Мне торопится некуда. Показывайте папу.

Заходим в полутемную комнату. На кресле-качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами.
Повар говорит: — Папа, познакомься, это самый известный режиссёр.
— Это было сразу после войны, — начинает старик ещё прежде, чем я успеваю сесть… — А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру.
— Обязательно, — говорю. – Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!
— Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше искали сирот. Мы постановили в нашем кибуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей–сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.

Он мне говорит: — Садитесь, попейте нашего чая травяного.
Сижу, пью чай, а он рассказывает.
— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… Скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… Я боялся… Но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завёрнутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру.
— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы — настоящий праведник!..

А он мне говорит: — И так, бывало, по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре, они всё про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
— Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.
— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает.
— Повезу их на родину, — говорю.
А он мне говорит: — А как вы их отличите, детей ваших?
— Что значит, как отличу? – спрашиваю – У вас же списки остались?! — Нет, – говорит. — Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!
— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И всё.
— Вы что ж, насильно их заберёте?
— Почему насильно, я им всё объясню…
— Они ничего не помнят, что вы им объясните?
— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…
— Мы их давно уже считаем нашими детьми, — говорит.
— Но они наши дети!
— Докажите! – говорит.
— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…
— Это наши дети! – говорит он жёстко. – Никакой проверки я делать не позволю.
И встаёт.
И я встаю.
И чувствую, что за мной встаёт весь наш многострадальный народ.

И говорю веско: — А ну-ка, ведите меня к детям.
— Хорошо, пойдёмте, — говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал, в такую огромную спальню. И вижу я там много–много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причёсаны, сыты, чистые личики, румянец на щёчках… Сразу видно, с любовью к ним относятся.

Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне: — Ну, как вы определите, гдеваши дети, а где нет?.. Молчу. Не знаю, что ему ответить.
А он мне говорит: — Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. 

И продолжает, просит: — Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.

Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю: — Как поживаешь, малыш?

А он мне по-польски отвечает: — Здравствуйте, меня зовут Ежи, я вас не понимаю.
— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски. Их дом здесь.

И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… Ну даже если я определю, кто наши дети… они же не согласятся ехать!.. Надо оставить всё, как есть, — думаю, – и уходить. Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти… Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.
Думаю: «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»…

И тут… Откуда только всё берётся?!.. Впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…

Я вдруг спрашиваю настоятеля: — А можно, я им только один вопрос задам?
— Можно, — говорит, — задавайте.
И тогда я набираю воздуха в легкие и громко, чтобы все слышали, говорю:  — «Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един»…
До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю. Вспоминаю, как всё стихло… Такая тишина наступила! Гробовая тишина!..

И вдруг у окна приподнялись две головки… А потом у двери ещё две… И у прохода одна… Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят… И вижу я их глаза — такие большущие, удивлённые!… И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать! Как по команде. Со всех сторон. Стучат голыми ножками по полу и бегут. И так, слёту, втыкаются в меня. А я плачу, не могу сдержать слёзы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время: «Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!»..

Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок.
— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит, — Утром и вечером повторяли: «Слушай Израиль, Бог наш, Бог един…»… Жила она в сердце… каждого.

Снова молчит. Я не прекращаю съёмку. Вижу, это ещё не конец. И действительно он продолжает.
– Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.
И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… Снова на него… На меня… И вдруг начинают к нему пятиться… А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И всё!.. Пусть сами решают.
И тут вдруг настоятель говорит: — Дорогие мои дети… Как я счастлив… — говорит, — что вы возвращаетесь домой.
Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова…
— Все исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего… Ничего не будет разъединять нас. — Любовь только останется, — говорит.
И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!..

– Любовь, она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше, — возлюбим!.. Как самого себя!.. Вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…– семья… Весь мир, дети мои, – … большая семья!..
И замолкает… Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…
— А я к вам обязательно приеду!.. – говорит он. — Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас, там, дома.

Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…
…Так я их и привёз сюда, — говорит старик. — Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился. … Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжёлая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим — прямым попаданием… Ещё один, Яаков, женился на Хане… Такая была свадьба веселая!… А через три года… в автобусе… в Иерусалиме… Это был известный терракт… подорвались. Настоятель приехать не успел…

После этих слов старик замолчал. Я понял, что съёмка закончена.

…Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел. Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им. Назавтра была срочная работа, я завершал своё пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки. Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто…
Испугался. Стал вертеть туда-сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам-операторам — подумал, может, у меня что-то с головой. Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что, может быть, кассету заклинило. Третьи — что эту камеру «JVC» надо выкинуть… В общем, не снялось ничего…

Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору… Он выслушал меня. Потом сказал: — Знаете, я вам очень благодарен.

«Вот тебе раз!» – думаю.

А он говорит: — За то, что остались, выслушали его… Отец мой сейчас в больнице. Похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребёнок, не стонет, не кричит, улыбается…

****
Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик всё это придумал…
Но не давал мне покоя настоятель.
— Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нём. — Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи…
Но не отпускали меня его слова.
Пока я не нашёл доказательства, что так всё и будет. Пока не встретил Учителя.

Семён Винокур

_________

Семён Матвеевич Винокур — уроженец Белгорода, советский и израильский сценарист, кинорежиссёр и продюссер. В 1999 году награждён призом Израильской киноакадемии.